Дмитрий Быков о поколении "П" и юбилее Виктора Пелевина
Пелевин принадлежит к блистательному поколению — generation П, как оно заслуженно называется в его честь, поскольку именно Пелевин самый удачливый и притом наглядный его представитель.
Он в одном ряду с Валерием Тодоровским (отметил юбилей в мае этого года), Дмитрием Месхиевым (1963), Дмитрием Хворостовским (1962), Михаилом Щербаковым (1963), Евгением Ройзманом (1962), Александром Архангельским (1962), Андреем Жолдаком (1962), Алексеем Варламовым (1963), Гарри Каспаровым (1963), Алексеем Паперным (1963), Михаилом Ефремовым (1963), Андреем Звягинцевым (1964) — словом, в числе лучших современных российских литераторов, музыкантов, режиссеров и артистов.
Они сочетают всемирную или по крайней мере европейскую известность с активной работой, никто из них не почил на лаврах, а если говорить совсем прямо, это последнее поколение СССР.
В судьбе этого поколения идеально сочетаются советская закваска и постсоветские возможности. Никому из них не вскружил голову быстрый и ранний успех, все они выросли на самиздате и поздней советской культуре, которая в литературе и кино давала блестящие образцы. Все они, как истинные дети поздней империи, лишены иллюзий относительно себя и страны, но их не успел отравить релятивизм, пышно расцветший на руинах.
Александр Архангельский адресовал сыну «1962» — письмо-роман об этом поколении, где сказал о нем много точного. Рискну в очередной раз подставиться под обвинение в совкофилии, но я живу с ним давно и привык — по этому поколению видно, что распад СССР и наша общая последующая деградация, до крайней точки которой мы далеко еще не докатились, вовсе не были предрешены. Имелись варианты.
Пелевин как писатель формировался — хотя явственно менялся — с того самого 85-го по 93-й, когда, собственно, и закончился медовый месяц русской демократии, если не сама она как таковая
К 1985 году, когда все начало сначала раскрепощаться, а потом рушиться, это поколение подошло со сформировавшимся мировоззрением, с первыми художественными результатами или по крайней мере идеями, с ностальгией по советскому детству (журналы «Пионер» и «Техника — молодежи», советские мультики и западный рок — удивительная, но, как выяснилось, душеполезная смесь), и в общем его воспитало самое благотворное состояние — переход.
Пелевин как писатель формировался — хотя явственно менялся — с того самого 85-го по 93-й, когда, собственно, и закончился медовый месяц русской демократии, если не сама она как таковая.
Я не думаю, что у Ельцина был другой выход из ситуации — иное дело, что у него был другой вход и воспользоваться им он не смог. Как бы то ни было, именно с 1993 года (исключение составляют вундеркинды Каспаров и Ефремов) это поколение оказалось на авансцене и сделало то лучшее, что есть в сегодняшней российской культуре.
Дальше не то чтобы пустота, но дилетантизм: поколение конца шестидесятых — начала семидесятых тоже дало яркие имена, что ж я буду своих-то принижать, но большая часть их фильмов и текстов отличается стилистической эклектикой, отсутствием — или непрерывной ломкой — собственного голоса, неровностью, мировоззренческой путаницей.
Люди П — последние, кто успел состояться в оптимальных условиях. И потому буква П, которая вообще-то много всего означает, в их случае ассоциируется прежде всего с Победой, Переходом и Последними. Все лучшее, что было в противоречивом, разнообразном и часто монстрообразном СССР, воплотилось в них. А от худшего они по большей части были избавлены. Издержки, которые достались им, все-таки уже издержки свободы, а не автократии. С ними человек советской закалки справляется легко.
Пелевин — прозаик не то чтобы переходный, а двойственный, и в этом особенно остро чувствуется его позднесоветскость. «Он к товарищу милел людскою лаской, он к врагу вставал железа тверже» — этот любимый советский образ, вообще характеризующий идеальный местный модус (Штирлиц, например, который пишет жене сентиментальные стишки, только что не рыдает при виде березки и т. д.), вполне применим и к пелевинской стилистике. В Пелевине с великолепной органикой сочетается подростковая сентиментальность семидесятых — и выкованное тогда же презрение, а то и омерзение к любому хищничеству, конформизму, доносительству. Пелевин, как точно сказала о нем Ирина Роднянская, идеалист, а не циник. Он классический отличник с замечательным душевным здоровьем, способностью очень быстро соображать, с той точностью диагнозов, какая доступна только человеку с безупречной системой внутренних координат. Найти Пелевину аналог в литературе прошлого весьма сложно — по сходству характера и темперамента больше других подходит Булгаков, тоже встретивший Октябрь вполне зрелым человеком, но Булгаков слишком для Пелевина гуманен, общителен, театрален, на нем слишком виден налет Серебряного века с его пафосом и даже, если хотите, попсой.
Я вспомнил бы скорее о Замятине — они с Пелевиным оба не гуманитарии, излагают ясно, людей недолюбливают, к эросу относятся как к наследию, доставшемуся человеку от зверя (вот почему, кстати, у Пелевина самые яркие эротические эпизоды происходят между лисой и волком, а лучший любовный диалог — между цыпленком и крысой). Замятин и Пелевин — изобретатели чудесных, емких метафор, знатоки и ценители британской прозы (Замятин много взял у Герберта Уэллса, Пелевин — у Уиндема и Фаулза). Оба не любят самоповторов и предпочитают им молчание.
Пелевин, скажем, очень выразительно молчал с 1998 по 2003 год, и не сказать, чтобы в «t» или S.N.U.F.F чувствовалось сильное желание разговаривать. Тем не менее финал «t» — едва ли не самая лирическая и музыкальная проза, которую Пелевин публиковал вообще. Она заставляет вспомнить «Водонапорную башню», «Онтологию детства», «Жизнь и приключения сарая номер XII», ту раннюю прозу, за которую Пелевина полюбили очень сильно — так, что разлюбить его не смогут уже никогда, напиши он хоть горы ерунды, но это вряд ли.
Пелевин продолжает напоминать, что свет во тьме светит и тьма не объемлет его. Для победы над нынешним страхом, отчаянием и неверием в какое бы то ни было будущее нужен именно его радикализм, хотя на деле это лишь обычная готовность назвать вещи своими именами
Лучшими романами Пелевина мне представляются Generation с его атмосферой ужаса и тайны, несмотря на весь комизм, «Жизнь насекомых», где нежность и брезгливость достигают предела, и «Числа», где подробно и серьезно исследован феномен постсоветского оккультизма, языческих верований при отсутствии любых иных идей.
Все, что было после «Чисел», включая чрезвычайно талантливую «Священную книгу оборотня», не то что хуже, а холоднее и механистичнее — но это объясняется, конечно, не износом творческих способностей, которых Пелевину хватило бы на много воплощений, а невозможностью вписать в нынешнее время сколько-нибудь живого и обаятельного героя. Приходится делать его либо из лисы, либо из персонажа вымышленного сериала, либо из вампира.
Что говорить, пелевинские насекомые или Затворник с Шестипалым были в сто раз живее всех его нынешних персонажей, включая даже очаровательного Семена Левитана из «Операции Burning Bush». Пелевин по-прежнему остроумнее всей российской прозы, вместе взятой, и персонажи вроде полковника Добросвета с идеальной точностью воплощают дух нынешней российской государственности с ее сочетанием опричнины, фарисейства, язычества и гедонизма (тут Пелевин куда точнее и язвительнее, чем Сорокин в «Дне опричника», поскольку Сорокин этой эстетикой все-таки любуется, а Пелевина от нее несказанно воротит). Но и бесчеловечность его нынешних текстов говорит многое и о многом — она сама по себе утешительнее любых слюней и соплей.
Пелевин вообще очень утешительный прозаик. Он, по-ахматовски говоря, прикасается к самой черной язве, возвращает читателю уверенность, что это не мы, а мир сошел с ума, победительными остротами и точными обобщениями побеждает всю эту довольно тухлую, прямо говоря, реальность и всегда напоминает о существовании другой — той, которая шелестом в ивах говорила с Вавиленом в Generation. Пелевин продолжает напоминать, что свет во тьме светит и тьма не объемлет его. Для победы над нынешним страхом, отчаянием и неверием в какое бы то ни было будущее нужен именно его радикализм, хотя на деле это лишь обычная готовность назвать вещи своими именами, и его здоровый и ясный гуманизм, воспитанный журналами «Пионер» и «Техника — молодежи».
Так что пятьдесят лет Пелевину — это очень оптимистично. Впереди еще много всего, в том числе и жизни, которая удивительно щедра на чудесное.
Новый роман Пелевина обещан на весну.