Предлагаемые в этом сборнике читателю «Законченные главы незавершенной книги» и автобиографические рассказы, с одной стороны, как бы подводят черту под всем творчеством Адамовича, проникнутым политическими противоборствами, нравственными противостояниями, злободневными страстями, а с другой — поднимают нас над всем ранее им написанным на высоту, с которой даже борьба с фашизмом, даже проблема предотвращения термоядерного самоистребления человечества предстают лишь частными эпизодами исторического развития XX века. Нет, Саша не отрекался от всего, что писал ранее (например, в сборнике под названием «Ничего важнее»). И не уподобился перед лицом смерти той восьмидесятилетней старухе, однажды размечтавшейся в минском дворе: «Хоть бы какая война, а то одной помирать неохота». Просто он общий с людьми участок пути прошел до конца и осознал это: «В.Бондаренко сразу после путча умолял шестидесятников (в том же "Дне"): вы свое дело сделали — уйдите! Потом Цыпко вот так же уговаривал демократов: спасибо и уйдите! Что ж, уходим. Ну а что так — извините» (6.1.92). Конечно, хорошо бы еще раз «вернуться и дать последний бой — "завтра бой!" — как собирался Сахаров. Если и умирать, то так»...

«Так» не получилось. За считанные минуты в ночь с 20 на 21 декабря 1991 г. — инфаркт — «большой», «обширный», «с осложнениями» — таков был диагоз-приговор. С небольшой отсрочкой приведения в исполнение отпущенной для того, чтобы удалось написать последнюю, действительно незавершенную книгу.

В ней не случайно автор вспомнил знаменитое «Павлов работает». Павлов, умирая, как бы со стороны наблюдал с беспристрастностью ученого-медика за тем, что с ним при этом происходит, и бесстрастно фиксировал для остающихся все недоступные внешнему наблюдению тонкости. Адамович, выслушав приговор, тоже приступил к «работе» — наблюдению за происходящим с ним, в нем, в его взаимоотношениях с миром. Тоже «как-то со стороны» , но уже с точки зрения писателя.

Некоторый утешительный вывод дало поначалу наблюдение за снами. То он во сне искал какую-то «правду» для Гайдара, то (тоже во сне) развлекался «стилистической иронией над фамилией Бурбулиса». И твердый вывод: вряд ли, умирая, видят такие сны! «Должны какие-то более вечные темы обступить». Увы, темы такие обступили. Но не во сне. И самая главная из них — проблема жизни и смерти! Сразу же подтвердилась старая истина: перед лицом этой дилеммы многое, очень многое теряет свою значимость, тем более — абсолютность. Даже главка, явно написанная ранее, до болезни, о беседах Сталина с якобы взятым в плен Гитлером была бы откровенно неуместной в книге (как был бы неуместен фельетон в тексте исповеди), если бы не ее финал, в котором Сталин взывает к Богу: «...мне ничто не нужно и никто не нужен, оставь только меня. Старым, больным, одиноким, никому не известным — я на все согласен!» Вот сколь малого стоят наши самые вожделенные «цели жизни»: слава, богатство, власть, даже здоровье и молодость — перед лицом небытия! Спорно? В какой-то мере. Страшно? Страшно.

Отсюда и готовность поверить во всякие утешительные обманы, вроде набора интервью у «побывавших на том свете» («Жизнь после жизни» Моуди). «Как хочется в это поверить!» — восклицает Адамович. «Хочется» — значит не очень-то верится. И другие утешения мало что дают. В том числе и знаменитое толстовское: Смерти нет, пока я жив, а когда она приходит, нет меня! Конечно, мертвому смерть не страшна, но когда ее ожидаешь... Особенно страшна она потому, что живем-то мы сообща, а умираем в одиночку.

Это одна сторона проблемы жизни и смерти, акцентирующая слово «смерть», но есть и вторая, опирающаяся на «жизнь». Открывается эта сторона и автору в его размышлениях, и его читателям, когда мы сами видим из текста рукописи в ее целостности, как перед лицом небытия воистину бесценными становятся каждый миг, каждая живая деталь прожитой жизни. И какие именно детали, факты, события при этом вспоминаются, очень о многом нам говорит, о многом заставляет задуматься, многое понять в споре ценностей реальных и мнимых, вечных и преходящих. Тем более что Адамович «работает» в ожидании «События» (как уважительно называет он предстоящий уход в небытие) не менее честно, чем академик Павлов. Писатели, всегда, в общем-то, претендующие на авторское бессмертие, пусть хотя бы бессознательно, но стараются предстать перед потомками в как можно более выгодном свете. И главы этого произведения безусловно писались в расчете на их публикацию, но нигде мы не видим ни мазков румян на авторском лице, ни его привставания на цыпочки. Саша беспощадно честен и критичен к себе, своим поступкам и побуждениям. Иногда даже (по примеру Руссо) излишне беспощаден. Например, в описаниях своих состояний у постели умирающей матери, похожих на стояние «под окнами вагона» отъезжающего поезда... Можно было бы и не бичевать себя за необходимость бодрых «обманных» лиц. Всем известно, как был привязан всю жизнь Саша именно к матери. Его первые, партизанские романы чуть не целиком ей посвящены, да и в этих предсмертных размышлениях она — главный и самый дорогой автору персонаж. Кровно родные люди, семья, детство в воспоминаниях о прошлом как-то органично выходят на первый план. В каких только экзотических странах за свою жизнь ни побывал Саша, с какими Киссинджерами и прочими значительными фигурами ни встречался, в каких воистину исторических событиях ни принял участие, но в дни и месяцы ожидания «События» их вспоминать ему почему-то не хочется. Зато во всех деталях, живо и ярко вспоминается рабочий поселок Глуша с его заводиком, выпускавшим стеклянную тару, как живые, предстают мать, отец, брат Женя, первая детская любовь, дочка Наташка (именно в раннем ее детстве) и родня из « клана Адамовичей», уходящего корнями куда-то в глубины прошлых эпох. Какая-нибудь выхваченная из детства сценка, вроде убоя могучего кабана, совершаемого по всем ритуалам, но в глубокой тайне от советской власти (чтобы не сдавать шкурку, без которой свиное сало — это мыло!), явно перевешивает в воспоминаниях о прожитом все круизы на теплоходах, все научные симпозиумы и схватки на съезде народных депутатов, вместе взятые!

И о будущем автор почти не пишет. А уж как о нем заботился, как хлопотал все годы юности и политической зрелости! Может быть, именно потому, что, как уже сказано, живем-то мы сообща, а умираем в одиночку? У одиночки же на пороге жизни своего будущего нет. Свое — только прошлое, а будущее — уже все чужое, какой бы политический темперамент и общественный инстинкт ни руководил нашими поступками там, на дальних подступах к «последней черте», как ее называет Адамович.

Но нам, пока еще остающимся по эту сторону черты, Саша завещал не забывать и другие моменты его (совместной с соратниками по борьбе) жизни. Одна из последних его записей; «В прохановском "Дне" — "потусторонняя ненависть Адамовича"... Они это хотят назвать ненавистью (и в ругательных письмах), то, что нас сжигало, что шестидесятников делало тем, кто они есть, были. И именно стали в 80-е дрожжами процесса в стране, переломившего ход истории, которая вот-вот могла кончиться. Да нет, не ненависть двигала и движет нами. Другие чувства. Совсем, совсем другие. Ну, да что об этом!..»

В заключение от лица оставшихся еще шестидесятников хотелось бы поблагодарить Международный Литфонд и издательство «Слово/Slovo» за это издание. В стране, где дикая диспропорция цен и заработков сделала «нерентабельным» любое добросовестное производство, выпустить книгу для тех, кто не хочет потрафлять вкусам массового читателя, стало недоступной мечтой. Даже всемирно известным писателям это дается не легко. Тем более — умершим. «Ну, да что об этом!..» — как сказал бы мой друг — Саша Адамович.

Андрей Нуйкин