Шарманка

AKT I

Картина первая

Районная местность. Дорога в даль страны; попутные деревья, которые шевелит редкий ветер; влево — постройка в пустоте горизонта, вправо виден небольшой город — районный центр. Над городом флаги. На краю города стоит большое жилье в виде амбара, над ним флаг, на флаге нарисовано кооперативное рукопожатие, которое можно понять издали.

Ветер и безлюдье. Далекие флаги трепещут. Над землей солнце и огромный летний день. Вначале, кроме ветра, все остальное тихо. Затем слышатся звуки движущегося железа. Неизвестное тяжкое железо движется, судя по звуку, медленно, еле-еле. Девичий голос устало поет негромкую песню. Песня приближается вместе с железом. На сцену выявляется механическая личность — Железный человек, в дальнейшем называемая Кузьмой. Это металлическое заводное устройство в форме низкого, широкого человека, важно вышагивающего вперед и хлопающего все время ртом, как бы совершая дыхание. Кузьму ведет за руку, вращая ее вокруг оси, как руль или регулятор, молодой человек в соломенной шляпе, с лицом странника — Алеша. Вместе с ним появляется Мюд — девушка-подросток. Она держит себя и говорит — доверчиво и ясно: она не знала угнетения. За спиной у Алеши шарманка. Вся группа дает впечатление, что это пешие музыканты, а Кузьма — их аттракцион. Кузьма вдруг останавливается и хлопает нижней челюстью, будто хочет пить. Группа стоит среди пустого светлого мира.

МЮД. Алеша, мне на свете стало скучно жить...

АЛЕША. Ничего, Мюд, скоро будет социализм — тогда все обрадуются.

МЮД. А я?

АЛЕША. И ты тоже.

МЮД. А если у меня сердце отчего-то заболит?!

АЛЕША. Ну что ж: тогда тебе его вырежут, чтоб оно не мучилось.

Пауза. Мюд напевает без слов. Алеша всматривается в пространство.

МЮД (из напева переходит к песне).

По трудовой, веселой дороге

Идем мы босые, пешком, —

Осталось идти нам немного:

Построен счастливый наш дом...

Алеша, я задумалась — и вышло: у меня сердце заболело оттого, что я оторвалась от масс...

АЛЕША. Ты живешь ненаучно. От этого у тебя болит всегда что попало. Я тебя, как наступит социализм, так изобрету всю сначала — и ты будешь дитя всего международного пролетариата.

МЮД. Ладно. А то ведь я при капитализме родилась. Два года при нем вся страдала... (Обращается к Кузьме, касается его руками, —Мюд всегда трогает руками тех людей и предметы, с которыми вступает в отношения.) Кузьма, скажи мне что-нибудь умное-умное!

Кузьма чавкает человеческой пастью. Алеша переводит какое-то устройство в обшлагах Кузьмы и держит его руку.

Ну Кузьма же!

КУЗЬМА (деревянным равнодушным голосом, в котором всегда слышится ход внутренних трущихся шестерен). Оппортунка...

МЮД (прислушивается). А еще что?

КУЗЬМА. Рвачка... Бес-прин-ципщина... Правый-левый элемент... Отсталость... тебя возглавить надо!

МЮД. А еще я кто?

Алеша делает манипуляцию в руке Кузьмы.

КУЗЬМА. Ты классовая прелесть... Ты сугубый росток... Ты ударник бедняцкой радости... Мы уже...

МЮД (быстро). Знаю-знаю: мы уже вступили в фундамент, мы уже обеими ногами (движется и приплясывает), мы вполне и всецело, мы прямо что-то особенное!

КУЗЬМА. ...Мы прущая масса вперед!.. (Из Кузьмы далее идут холостые неразборчивые звуки.)

МЮД (Кузьме). Я люблю тебя, Кузя, ты ведь бедное железо! Ты важный такой, а у самого сломатое сердце, и тебя выдумал Алеша! Ведь тебя быть не может, ты — так себе!..

Кузьма молчит и не хлопает ртом. Гудит паровоз вдалеке.

АЛЕША. Пойдем, Мюд. Уж скоро вечер. На земле настанет тоска, а нам надо есть и ночевать.

МЮД. Алеша, у меня все идеи от голода болят! (Трогает свою грудь.)

АЛЕША (касается Мюд). Где?

МЮД. Там, Алеша, где у меня бывает то хорошо, то нет.

АЛЕША. Это вредительство природы, Мюд.

МЮД. Она фашистка?

АЛЕША. А ты думала — кто?

МЮД. Я тоже думала, что она фашистка. Вдруг солнце потухнет! Или дождь — то капает, то нет! Верно ведь? Нам нужна большевистская природа — как весна была — правда? А это что? (Показывает на местность.) Это подкулачница, и больше ничего. В ней планового начала нету.

Кузьма невнятно рычит. Кратко, вблизи гудит паровоз.

Алеша регулирует Кузьму, и он умолкает.

АЛЕША. Пускай она посветится еще (глядит на местность). Мы ее тоже ликвидируем скоро как зажиточное привидение. Мы ведь ее не делали, — зачем же она есть?!

МЮД. Поскорей, Алеша, а то ждать скучно.

Слышны шаги людей.

КУЗЬМА (бормочет). ...Нереагирование на активность...

МЮД. Что он?

АЛЕША. Это у него остаточные слова застряли. (Регулирует Кузьму на его затылке.)

Приходят человека два-три строителей — с сундучками, с пилами, с флагом в руках переднего.

МЮД. Вы кто — ударники или нет?

ОДИН ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ. Мы, барышня, — они!

МЮД. А мы культработники. Нас колхозная избушка-читальня послала...

ОДИН ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ. Вы что ж, побирушки, что ли?

МЮД. Алеша, он — идиотизм деревенской жизни!..

КУЗЬМА (рычит что-то; затем). Живите смирно... Сейте кенаф и клещевину... (гудит дальше и умолкает; слышится трение внутри механизма).

ОДИН ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ. Сыграй, малый, и нам что-нибудь — для упоенья.

АЛЕША. Счас. (Заводит Кузьму сзади.)

МЮД. Клади пятачок в Кузьму. (Показывает, куда класть — в рот.) Это на культработу с единоличными дворами. Вы ведь любите дворы?

Один из строителей кладет пятак Кузьме в рот. Кузьма жевнул челюстью. Алеша берет Кузьму за руку и ставит шарманку на игру. Кузьма заскрежетал неразборчиво. Алеша стал играть на шарманке ветхий мотив. Кузьма запел более внятно.

МЮД (поет вместе с Кузьмой).

Все-мир-но-му про-ле-та-ри-ю,

Власть держащему, —

Слава!

Под-ку-лач-ни-ку, перегибщику, аллилуйщику,

Дву-руш-нику, беспринципщику,

Правому и левому и всякой темной силе —

Веч-ный поз-ор!..

КУЗЬМА (после пения, один). ...А в избушке теплей, чем в социализме...

ДРУГОЙ ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ (выслушав). Продай нам железного оппортуниста!

МЮД. Кузю-то? ! Что ты — он нам самим дорог. А на что?

ДРУГОЙ ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ. А для утехи. Бог же в свою бытность завел себе черта. Так и мы — будем себе держать оппортуниста!

ПЕРВЫЙ ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ (Алексею). На, парень, тебе рубль за выдумку. Поешь, а то голова ослабнет.

АЛЕША. Не надо. Ты лучше свой расценок понизь на постройке, а я везде почую твой рубль.

МЮД. Мы себе денег не берем — мы любим советскую валюту.

КУЗЬМА. ...Ххады — херои... Живите потихоньку...

АЛЕША (регулирует Кузьму, и тот замолкает). Все время в нем какие-то контровые лозунги бушуют. Не то он заболел, не то сломался!

МЮД (строителям). Ну, вы идите, идите. Нечего вам стоять, когда пятилетка идет!

ПЕРВЫЙ ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ. Ну и барышня! Кто только ее мамаша была!

ДРУГОЙ ИЗ СТРОИТЕЛЕЙ (вразумительно). Социальное вещество.

Строители уходят.

За сценой тихо раздаются неопределенные иностранные звуки.

МЮД. Пойдем, Алеша. Я хочу чего-нибудь сытного.

АЛЕША (налаживает Кузьму). Сейчас пойдем... Что ты, жабочка, страдаешь все? Ты привыкни!

МЮД. Ладно. Я ведь люблю, Алеша, привыкать.

Появляются Стерветсен и его дочь Серена, девушка-европеянка, с монгольским характером лица, на бедре у нее изящный револьвер; оба они с чемоданами, в дорожных плащах. Прибывшие раскланиваются, здороваются с Алешей и Мюд, а также с Кузьмой. Кузьма медленно подает руку в ответ Серене и Стерветсену. Иностранцы говорят по-русски, степень искажения языка должен взять сам актер.

СТЕРВЕТСЕН. Здравствуйте, товарищи активщики...

СЕРЕНА. Мы хотим быть с вами... Мы любим всю горькую долю!

МЮД. Ты врешь, у нас нету теперь доли. У нас теперь лето, у нас птички поют, у нас строится что-то такое! (К Алексею — другим, мирным тоном.) Алеша, она — что?

АЛЕША. Зажиточная, должно быть.

КУЗЬМА. ...Ххады...

Алеша укрощает Кузьму.

МЮД (к иностранцам). Вы что такое?

СТЕРВЕТСЕН. Мы... теперь неимущий дух, который стал раскулачен.

СЕРЕНА. Мы читали, и нам производили... папа, информасьон?

СТЕРВЕТСЕН. Четкое собеседованье, Серен.

СЕРЕНА. Собеседованье, когда говорили: вы буржуазию, и еще раз полклясса, и еще крупный клясс четко послали на фик!

МЮД. Она хорошая, Алеша. Мы их на фик, а они с фика, и сама же ясно говорит...

СТЕРВЕТСЕН. Я был молод и приезжал давно в Россию существовать. Я жил здесь в девятнадцатом веке на фабрике жамочных пышечек. Теперь я вижу — там город, а тогда здесь находился редкий частичный народ, и я плакал пешком среди него... Да, Серен!

СЕРЕНА. Что, папа? Кто эти люди — батраки авангарда?

МЮД. Ты дурочка-буржуйка: мы поколенье — вот кто!

СТЕРВЕТСЕН. Они — доброе мероприятие, Серен!

АЛЕША. А вам что здесь надо среди нашего класса?

СТЕРВЕТСЕН. Нам нужна ваша небесная радость земного труда...

АЛЕША. Какая радость?

СТЕРВЕТСЕН. У вас психия ударничества, на всех гражданских лицах находится энтузиазм...

МЮД. А вам-то что за дело?.. Раз мы рады!

СТЕРВЕТСЕН. У вас организована государственная тишина, и сверху ее стоит... башня надлежащей души...

МЮД. Это надстройка! Не знаешь, как называется, — мы вас обогнали!

СТЕРВЕТСЕН. Надстройка! Это дух движения в сердцевине граждан, теплота над ледовитым ландшафтом вашей бедности! Надстройка!!! Мы ее хотим купить в вашем царстве или обменять на нашу грустную, точную науку. У нас в Европе много нижнего вещества, но на башне угас огонь. Ветер шумит прямо в наше скучное сердце — и над ним нет надстройки воодушевления... У нас сердце не ударник, оно... как у вас зовется... оно — тихий летун...

СЕРЕНА. Папа, ты скажи им, что я...

КУЗЬМА. ...Рвачка! Сила элемента...

СЕРЕНА (на Кузьму). Он знает все, как патрон...

МЮД. Кузя-то?! Он ведь нам подшефный элемент!

СТЕРВЕТСЕН. Где у вас разрешается закупить надстройку? (Показывая на город.) Там?.. Мы много дадим валюты! Мы отпустим вам, может быть, алмазный заем, корабли канадского зерна, наши датские сливки, две авиаматки, монгольскую красоту созревших женщин, мы согласны открыть вам наши вечные сейфы... А вы — подарите нам одну надстройку! На что она вам? У вас же есть база, живите пока на фундаменте...

КУЗЬМА (грозно рычит). Хитрость классового врага... Пап-па римский...

АЛЕША (укрощая Кузьму). Ага. Ты хочешь закрыть у нас поддувало и сифон?! Чтоб мы сразу остыли!

МЮД (шепотом Алеше). Фашисты! Не продавай надстройки, мы сами залезем на нее!

АЛЕША. Не буду.

СЕРЕНА. Папа, нам давали понятие вопроса — у них лежат установки. Купи тогда Европе установку. Надстройку им ведь жалобно дарить!

СТЕРВЕТСЕН. Продайте установку! Я вам дам доллары!

МЮД. А у нас есть одна только директивка, и то маленькая.

СЕРЕНА. Купи, папа, директивку. Надстройку экстремизма ты купишь после вдалеке.

АЛЕША. Мы директивы за фашистские деньги не продаем.

МЮД (трогая револьвер на бедре Серены). Отдай мне. У нас культурная революция, а ты с пистолетом ходишь. Как не стыдно?

СЕРЕНА (недоуменно). А вам он сильно нужен?

МЮД. Ну конечно. У вас ведь нет культурной революции, вы ведь темные, злые, и нам полагаются от вас наганы...

СЕРЕНА. Возьмите (отдает револьвер).

МЮД. Спасибо, девочка (целует сразу Серену в щеку). Кто нам сдается, мы тому все прощаем.

СЕРЕНА. Папа, Совет Юнион очень мил! (К Алеше.) Сыграйте фокс!

АЛЕША. Советский механизм не смеет.

Стерветсен и Серена кланяются и уходят.

МЮД. Алеша, а как же они купят идею, когда она внутри всего тела?! Нам ведь больно будет вынимать!

АЛЕША. Ничего, Мюд. Я им продам... Кузьму. Ведь он — идея. А буржуазия от него помрет.

МЮД. Алеша, мне будет жалко Кузьму...

КУЗЬМА. ...Отсталость... Бойтесь капитализма...

АЛЕША. Не скучай, Мюд. Мы закажем себе другого, а то Кузьма уже отстал чего-то от масс.

Заводит Кузьму. Кузьма начинает шагать со скрежетом внутри, бормоча невнятное железными устами. Все трое уходят. За сценой, уже невидимые, они поют песню в несколько слов. Алеша и Мюд петь перестают, а Кузьма, удаляясь, все еще тянет в одиночку чугунным голосом:

э-э-э-э...

 

Картина вторая

Учреждение — среднее межу баней, пивной и бараком. Теснота служащих, чад, шум. Две уборные, две двери в них. Двери уборных открываются и затворяются: разнополые служащие пользуются уборными. Щоев — за громадным столом. На столе рупор-труба, которой он пользуется для разговора со всем городом и кооперативами: город невелик и рупор слышен всюду в окрестностях.

ЩОЕВ (всему бушующему в делопроизводстве учреждению). Дайте мне задуматься. Прекратите там доносящиеся до меня запахи желудка.

Двери уборных останавливаются. Наступает всеобщая тишина. Щоев задумывается. Желудок его начинает ворчать; ворчание усиливается.

ЩОЕВ (тихо). Болит мое тело от продовольственных нужд. (Гладит свой живот.) Как задумаюсь, так и живот бурчит. Значит, все стихии тоскуют во мне... (В массу служащих.) Евсей!

ЕВСЕЙ (невидимо где). Сейчас, Игнат Никанорович. Сейчас капустку с огурчиком подытожу и к вам явлюсь.

ЩОЕВ. Итожь их быстрей, не сходя с места! А я потом сам поутюжу твои числа. Ответь мне подробно, что мы сейчас непайщикам даем.

ЕВСЕЙ (невидимо). Клей!

ЩОЕВ. Достаточно. А завтра?

ЕВСЕЙ. Книгу для чтения после букваря, Игнат Никанорович.

ЩОЕВ. А вчера?

ЕВСЕЙ. Мухобойный порошок системы Зверева, по полпачки на лицо.

ЩОЕВ. Разумно ли, Евсей, бить порошком мух?

ЕВСЕЙ. А отчего же нет, Игнат Никанорович?! Ведь установки на заготовку мух пока не имеется. Утиль тоже насекомых продолжает отвергать.

ЩОЕВ. Я не о том горюю — не перебивай ты мне размышления... Я тебя спрашиваю: что птицы-голуби или прочие летучие, что они будут есть, когда ты мух угробишь? Ведь летучее — это тоже пищевой продукт.

ЕВСЕЙ. А летучих в нынешнем году не ожидается, Игнат Никанорович. Их южнорайонные кооперативы вперед нас перехватили и заготовили. Мы весной, Игнат Никанорович, пустое небо ожидаем. Теперь муха звереть без птицы начнет.

ЩОЕВ. Ага, ну нехай так. Пусть жрут летучих. Проверь мне через область телеграфом — не крадут ли в районе установок: десять суток циркуляров нет — ведь это ж жутко, я линии не вижу под собой!

Играет шарманка на дворе учреждения — старый вальс.

Учреждение прислушивается. Щоев тоже.

ЕВСЕЙ (все еще невидимый). Не подать ли музыканту монету, Игнат Никанорович? Все-таки культработник человек!

ЩОЕВ. Я тебе подам! Давалец какой! У нас финплан не выполняется, а он средства разбазаривает! Ты пойди у него на дирижабль пожертвования отбери — вот это так!

Евсей показывается, вставая из массы служащих, и уходит вон. Шарманка играет беспрерывно. Переговорная труба на столе Щоева начинает гудеть. Шарманка затихает.

ЩОЕВ (в трубу). Алла!.. Ты кто? Говори громче, это я — другого нету!

Эти слова, сказанные в трубу, повторяются затем, втрое усиленные, где-то за стенами учреждения, и эхо от них раздается в окрестных пространствах, пустота которых чувствуется в долготе и скуке многократно отраженных звуков. Разговор в трубе должен происходить этим порядком; особых ремарок, на каждый раз, не будет.

ДАЛЕКИЙ ГОЛОС (извне учреждения). Грыбки, Игнат Никанорович, червиветь начинают. Дозвольте скушать работникам прилавка — иль выдать массе!

Труба на столе секунду-две повторяет эти же слова совершенно другим голосом — более глухим, с иным выражением и даже с иным смыслом.

ЩОЕВ (в трубу). Какие грыбы?

ДАЛЕКИЙ ГОЛОС (за сценой). Грыбки годовалые, соленые, моченые и сушеные...

ЩОЕВ (не в трубу). Евсей!

СЛУЖАЩИЕ. Евсей, Игнат Никанорович, кампанию вышел проводить.

ЩОЕВ. Трудитесь молча: я сам вспомнил.

Шарманка играет новый мотив. Входит Евсей с чужой соломенной шляпой в руках, наполненной медными деньгами. Он высыпает деньги на стол Щоева. Шарманка утихает.

ЕВСЕЙ. Двадцать рублей дал. Говорит, после еще принесет. Я, говорит, дирижаблю рад: зря, что раньше не слышал про него, а то бы, говорит, сам выдумал советский воздушный корабль.

ЩОЕВ. Он что, энтузиаст всякого строительства, что ли?

ЕВСЕЙ. Да должно быть, Игнат Никанорович.

ЩОЕВ. Член чего-нибудь или нет?

ЕВСЕЙ. Говорит, ничего не член.

ЩОЕВ. Как же так? Чудно...

Пауза. Шарманка играет вдалеке, еле слышно.

Сроду не видел энтузиаста! Десять тысяч пайщиков объединяю, и все как животные — только есть хотят день и ночь. Пойди приведи его — для моего наблюдения.

Труба рычит что-то на столе.

(Смотрит в трубу, затем — Евсею.) Это ты грыбки мучаешь второй год?

ЕВСЕЙ. Это не грибы, Игнат Никанорович, это соя в виде грибов, а я ее замариновать приказал... Чего спешить, Игнат Никанорович, люди ведь всё могут поесть, а что толку! Пускай лучше материализму побольше будет, а людей и так хватит.

ЩОЕВ (задумчиво). Ты прав на все сто с лишним процентов. (В трубу.) Нетрожь грыбов, чертова саранча: пускай лежат в виде фонда!

Шарманка играет еще дольше.

ЩОЕВ (Евсею). Кличь сюда музыку: настроенья хочу.

Евсей уходит.

ЩОЕВ (служащим). Дайте мне бумажек подписаться: скучно чего-то сейчас на свете!

ПЕРВЫЙ СЛУЖАЩИЙ (вставая из рядов столов). Тут, Игнат Никанорович, подтверждения и напоминания лежат...

ЩОЕВ. Давай что попало.

Первый служащий подносит к столу Щоева папку с бумагами.

ЩОЕВ (вынимает из штанов печать с факсимиле, дает печать первому служащему). Колоти!

Первый служащий дует в печать и штемпелюет бумаги.

ЩОЕВ (сидит без делов). Надо бы нам спустить директивку какую-нибудь на лавочную периферию.

ПЕРВЫЙ СЛУЖАЩИЙ. Спущу, Игнат Никанорович!

ЩОЕВ. Спусти, пожалуйста!

Входит Евсей. За ним — Алеша с шарманкой. Мюд пытается ввести за руку Кузьму, но туловище того не проходит в ужину входа.

МЮД. Алеша, Кузе здесь тесно. Ему тут узкое место.

АЛЕША. Пускай он наружи остается.

КУЗЬМА (в дверь). ...Нетрожь капитализма-старика... Ххады... (Остается вне учреждения.)

ЩОЕВ. Вы кто?

АЛЕША. Мы пешие большевики.

ЩОЕВ. Куда ж вы идете теперь?

АЛЕША (глубоко искренне). Мы идем по колхозам и постройкам в социализм!

ЩОЕВ. Куда?

МЮД (детски-задушевно). В социализм!

ЩОЕВ (задумчиво). Далекий прекрасный район.

МЮД. Да, вот, далекий. А мы все равно дойдем.

ЩОЕВ. Евсей, дай этой девочке конфетку.

АЛЕША (обнимая Мюд). Не надо — она к сладкому не привыкла.

МЮД. Сам соси конфетку, эгоист сладкоежка!

ЩОЕВ (выходит из-за стола к людям). Дорогие товарищи, трудящиеся, потребители, члены, пешеходы и большевики, я вас всех замечательно люблю!..

ЕВСЕЙ (к Мюд). Вам, барышня, с какой начинкой конфеток принести: с вареньем или с вишневым соком?

МЮД. Пусть меня пролетариат угощает, а не ты. У тебя неклассовое лицо.

ЩОЕВ. Люблю, Евсей, я это поколенье! А ты?

ЕВСЕЙ. Да приходится любить, Игнат Никанорович!

АЛЕША (не понимая обстановки). А у вас здесь строится социализм?

ЩОЕВ. Ну еще бы!

ЕВСЕЙ. Полностью!

АЛЕША. А можно мы тоже будем строить?.. Все время играть на музыке — это сердце болит.

МЮД (касаясь Алеши). А мне скучно стало жить на свете пешком.

ЩОЕВ. А зачем вам строить? Вы весна нашего класса, а весна должна цвести. Играйте на музыке! Как скажешь, Евсей?

ЕВСЕЙ. Да я полагаю, Игнат Никанорович, что мы управимся без малолетних! Пускай уж, когда все будет готово, приходят жировать!

МЮД. А нам охота!

ЩОЕВ. А вы можете массы организовать?

Алеша и Мюд несколько времени молчат.

АЛЕША. Я могу только дирижабль выдумать...

Пауза.

ЩОЕВ. Ну вот. А говоришь — тебе охота. Вы лучше оставайтесь в нашей многолавочной системе как музыкальные силы. Будете утешать руководство... Евсей, у нас там полагаются по штату утешители?

ЕВСЕЙ. Я, Игнат Никанорович, полагаю, что возражений не встречается. Пусть утешают...

ЩОЕВ (глубоко размышляя). Отлично. Тогда привлечем, Евсей, этих бредущих, пускай они остановятся. (К Алеше.) Сыграй мне что-то нежное!

Алеша берет шарманку, играет грустную народную песенку. Щоев, Евсей, все учреждение в глубокой паузе. Учреждение бездействует. Все задумываются. Алеша перебирает регистр, играет другую пьеску.

МЮД (постепенно, незаметно входит в мотив и начинает негромко петь).

В страну далекую

Собрались пешеходы,

Ушли от родины

В безвестную свободу.

Чужие всем —

Товарищи лишь ветру...

В груди их сердце бьется без ответа...

Алеша играет еще некоторое время, после того как Мюд уже умолкла. Щоев, по мере музыки и песни, склоняется на стол и тихо плачет от тоски. Евсей, глядя на Щоева, также исказил лицо в страдании, но слезы у него течь не могут. Учреждение безмолвно плачет. Пауза.

ЩОЕВ. Жалостно как-то, черт ее дери!.. Евсей, давай организуем массы!

ЕВСЕЙ. На них тогда овощей не хватит, Игнат Никанорович.

ЩОЕВ. Эх, Евсей, давай верить во что-то!.. (Утирает слезы. Алеше.) Ты бы вот выдумал, как лучше слезы сушить на плакальщиках, а не дирижабль!

АЛЕША. Я могу.

ЩОЕВ. Зачисль тогда, Евсей, его штатным утешителем масс — согласуй с треугольником, — давай заготовлять массы в аппарат.

ЕВСЕЙ. Нужно ль, Игнат Никанорович? Нам и так одну выдвиженку Евдокию отгрузили уже!

Алеша тихо играет на шарманке танцевальный мотив. Мюд слегка движется в танце.

ЩОЕВ. А что она делает сейчас?

ЕВСЕЙ. Да ничего, Игнат Никанорович, — она женщина!

ЩОЕВ. Да что ж такое, что женщина, — в ней тоже есть что-нибудь неизвестное!

ЕВСЕЙ. В ней молоко есть, Игнат Никанорович!

ЩОЕВ. Ага. Пускай тогда по молоку и маслу она играет ведущую роль в аппарате.

ЕВСЕЙ. Пускай, Игнат Никанорович!

Алеша играет несколько громче тот же танец. Учреждение, не поднимаясь с мест, сидя, движется туловищами в такт танцу. Труба на столе Щоева рычит.

ЩОЕВ (в трубу). Алла! Это — я!!!

ТРУБА. Птицы, Игнат Никанорович, летят над районом.

ЩОЕВ (в трубу). Откуда?

ТРУБА. Неизвестно. Из иностранных держав.

ЩОЕВ. Сколько их?

ТРУБА. Три!

ЩОЕВ. Лови!

ТРУБА. Сычас.

Шум ветра над учреждением, крики птиц.

ЩОЕВ. Евсей, это что такое?

ЕВСЕЙ. Это, Игнат Никанорович, новый квартал наступает, по-старому — весна!

ЩОЕВ (задумчиво). Весна... Хорошая большевистская эпоха!

ЕВСЕЙ. Терпимая, Игнат Никанорович.

МЮД. Сейчас весны нету, она уже давно прошла. Сейчас лето наступило — строительный сезон!

ЩОЕВ. Как лето?!

ЕВСЕЙ. Это все равно, Игнат Никанорович. Только ведь погода меняется, а время одинаковое.

ЩОЕВ. Ты прав, Евсей...

Петр Опорных входит; в руках у него курица и два голубя.

ОПОРНЫХ. Этта... Как-то ее?! Вот я, стало быть, Игнат Никанорович, заготовил тебе птичку: одну курочку неимущую и еще голубей два!

МЮД. Весной прилетают только странные птицы, а не куры. Все куры — колхозницы.

АЛЕША (рассматривает птиц в руках Опорных; на ногах курицы ярлычок, а у голубя — бумажная трубка. Алеша читает их). «Курица заявляет проклятье расточительству. Ей дают непотребную массу зерна, отчего зерно пропадает или его доедают хищники. А пить ей не дают ни капли. Курица заявляет негодование этой недооценке. Пионеротряд совхоза “Малый Гигант”».

ЩОЕВ. Не можем мы таких заготовлять — установки нету. Швыряй ее, Петр, прочь.

Опорных берет курицу за голову и швыряет ее в дверь.

Голова курицы остается у него в руках, а туловище исчезает.

ЕВСЕЙ (глядя на куриную голову, на ее моргающие глаза). Теперь курочка уморилась и далее не полетит.

ЩОЕВ (Алеше). А египетский голубь нам что сообщает?

АЛЕША (читает). Написано капиталистическим языком: нам не очень ясно.

ЩОЕВ. Тогда — бей обземь кулацкую пропаганду!

МЮД. Дайте я его лучше съем с бумажкой.

ЩОЕВ. Ешь, девочка, без остатка.

ЕВСЕЙ (к Мюд). Я тебе съем! Может быть, это нам египетский пролетариат сводочку о достижениях прислал...

ЩОЕВ (задумчиво). Далекий изможденный класс... Опорных, береги голубя, как ты профсоюзную книжку бережешь!

Далекий шум. Все прислушиваются. Шум увеличивается, превращается в гул.

ОПОРНЫХ. Что там за чума!.. (Уходит.)

Маленькая пауза страха.

ЕВСЕЙ (кричит изо всего усердия). Игнат Никанорович, это интервенция!

Работа учреждения враз замолкает. Мюд вынимает из своей кофты револьвер. Алеша берет со стола Щоева рычащую трубу, труба отрывается от устройства и продолжает рычать в руках человека. Оба бегут на выход с этими предметами и скрываются. Странный гул усиливается, но делается как бы шире и мягче, подобно потоку воды.

ЕВСЕЙ (ужаснувшись). Говорил я тебе, Игнат Никанорович, что сильна буржуазия-матушка...

ЩОЕВ. Ничего, Евсей, может — это буржуазия мелкая... А где же мои массы? (Оглядывает учреждение: учреждение пусто; несколько ранее все служащие молча скрываются куда-то.)

Кузьма разламывает дверной вход и пролезает в учреждение. Садится среди пустоты столов и берет ручку. Щоев и Евсей в страхе следят за ним. Входит Мюд с револьвером в руке.

МЮД. Это гуси-лебеди летят. Дураки!

Гул превращается в голоса тысяч птиц. Слышно, как птичьи лапки касаются железной крыши учреждения: птицы садятся, перекликаясь между собой.

ЩОЕВ. Евсей, кликни мне служебные массы: куда они скрылись? Надо нам что-то налаживать!

 

Кузьма встает и проходит в уборную, резко захлопывая за собой дверь.