Действие первое

Коридор, куда выходят двери артистических уборных, тут же уборная мадам Александры, открытая зрителю. Коридор освещен тускло, уборная еще полутемная, Коломба сидит на стуле, Жюльен шагает по коридору. Очевидно, оба ждут чего-то. Входит, неся стул, мадам Жорж, костюмерша.

Жорж. Вот вам, садитесь, мсье Жюльен. Придется еще подождать.

Жюльен (в глубине сцены). Спасибо, Жорж. Но я же тебе сказал: лучше я постою.

Жорж. Все так говорят поначалу, а потом, глядишь, ноги устанут. Мой старший был совсем как вы, — все стоял да стоял. А знаете, до чего достоялся? До расширения вен. А я вот всегда сижу, и потому у меня ноги не болят, только зад устает.

Жюльен. Плевать мне на твой зад, Жорж. По мне бы только старуха пришла поскорее.

Жорж (Коломбе). Сначала мурашки бегают, а потом начинает крестец ломить, а там и до поясницы доходит. Все давишь и давишь на одно место, вот под конец оно и немеет.

Жюльен (кричит Коломбе). Скажи ей, пожалуйста, что тебе надоело, что тебе неинтересно слушать про ее задницу! А то через пять минут она тебе ее продемонстрирует.

Жорж. Просидеть тридцать лет, мадам Жюльен, дожидаясь конца спектакля! А некоторые пьесы ох и длинные! Вот все говорят, тяжело, мол, приходится чернорабочему, а наше костюмерное дело тоже тяжелое.

Коломба. Но вы же не обязаны все время сидеть?

Жорж. Нет, конечно, но тогда ноги устанут. А у меня после шестых родов тромбофлебит был и до сих пор дает себя знать.

Жюльен (орет). Плевать мне на твой флебит, Жорж! Поди посмотри, на сцене старуха или нет!

Жорж. Нет. Перед репетицией она всегда заходит к себе в уборную. Старуха! Хорошенькое дело величать так родную мать, да еще в таком месте.

Жюльен. Ты мне нравоучений не читай!

Жорж. Нет, вы только послушайте его, только послушайте! Ну вылитый мой старшой. Помню, когда мужа принесли с отрезанными ногами — он попал у Панарда под машину, чистил ее и попал, — так вот я подумала: ну, теперь поживу спокойно, бить меня больше некому. Но, видно, мадам Жюльен, никогда нельзя зарекаться: старшой начал драться, как отец, и по субботам тоже вечно пьян. С детьми одна беда. Мой третий, тот, что от туберкулеза помер, — тот, я вам доложу, совсем тихий был. Сидит, бывало, у себя в уголке, кашляет, харкает или играет целый день в одиночку деревянными чурочками. Зато другие... А, от вашего малыша, мадам Жюльен, вы хоть радости-то имеете?

Коломба. Ему ведь всего только год.

Жорж. В таком возрасте они еще несмышленыши. Вот когда начнут ходить на завод, тогда и покажут себя. А здоровенький он у вас?

Коломба. Да, здоровый, спасибо.

Жорж. А какашки? Какашки у ребенка самое главное. Если у ребенка хорошие какашки, значит, растет здоровым.

Жюльен (в бешенстве подходит к ней, хватает ее за руку). Если ты, Жорж, скажешь еще хоть слово, я поступлю, как пятеро твоих сыновей: изобью тебя.

Жорж (спокойно, Коломбе). Вот все они мужчины такие, мадам Жюльен, все одним миром мазаны, только и есть у них на уме — драться. И подумать, ведь на моих глазах вырос!

Жюльен. Вот именно! Слишком долго я тебя слушал.

Жорж. А какой он был миленький мальчик! Бывало, ждет мадам в воскресенье утром и просит меня: «Жорж, дай мне нуги». Ведь верно, мсье Жюльен?

Жюльен (обескураженный, отпускает ее руку и отходит). Верно.

Жорж. А знаете, кого он мне напоминал? Моего третьего, того, что от чахотки помер. Тоже, бывало, сидит себе тихонько в уголке и смотрит на вас. Скажет только «дай нуги» и молчит. У него, мсье Жюльена, то есть, тоже были слабые бронхи.

Жюльен. Теперь лучше, гораздо лучше. Это я от твоей нуги вылечился.

Жорж. Все так говорят. Вот и мой тоже говорил: «Я всех здоровее», а потом в один прекрасный день как стал кашлять кровью... Надо за ним следить, мадам Жюльен, надо ему отвары, укрепляющие давать, пока еще не поздно, да и маленькому вашему тоже. Потому что каков отец, таков и сын. Надеюсь, ваш ангелочек хоть не кашляет?

Жюльен. Слушай, Жорж, мой сын не кашляет, моя жена не кашляет, я тоже не кашляю. И оставь нас в покое! Пойди погляди, внизу старуха или нет.

Жорж. А вот мой четвертый, он сейчас в Иностранном легионе, так тот на почки слаб. Запомните, мадам Жюльен: когда ваш маленький пикает, всегда смотрите, какого цвета у него моча. Если слишком светлая — значит, малокровие. Тогда лучше всего в молоко ему немножечко чеснока натереть.

Жюльен (подходит). Послушай, Жорж, ты наверняка знаешь, что сегодня репетиция? Мне необходимо ее повидать.

Жорж. Два года родную мать не видеть! Да еще женился за это время и ни словечка не сказал. А теперь явился перед самой репетицией и хоть бы предупредил... Ну и будет дело! Уж мы-то привычные, а все-таки и нам достанется. Мадам Александра тоже ведь не сахар. Они с Жюльеном никогда не ладили. Это не то что мсье Арман, — тот умеет подластиться, ничего не скажешь.

Жюльен. А что она сейчас играет?

Жорж. «Императрицу сердец», пьесу с пятью переодеваниями, мсье Жюльен. Вот когда она «Гофолию» играет, совсем другое дело, славная пьеса — только раз переодевается. А сейчас репетируют «Женщина и змея», пьеса Нашего Дорогого Поэта, по всему видать — эта хуже всех будет. Семь переодеваний, причем два прямо на ходу. Пишут пьесы, а о костюмершах небось не думают.

Жюльен. Жорж, миленькая, скоро уже три часа. Будь добра, сходи посмотри, пришли другие актеры или еще нет?

Жорж. А на сцену два этажа от уборных, мадам Жюльен... Вы подумайте только, сколько раз я за вечер со своим флебитом хожу вверх и вниз. Надо и впрямь любить театр, чтобы такое выдерживать. Иногда думаешь, пойду-ка я в консьержки — только и делов, что дворик подмести! Правда, там почту по этажам приходится разносить! Бедного ноги кормят.

Жюльен (подталкивает ее к дверям). Или зад, как, например, тебя, а зад — он тоже болит... Иди, иди живее!

Жорж уходит.

«Императрица сердец»! Должно быть, играет влюбленную. Плохо дело.

Коломба. Почему же?

Жюльен. Только в те вечера, когда она играла матерей, мне удавалось побеседовать с ней как с матерью. Что ни говори, а театр все-таки не пустяк!

Коломба. Вечно ты преувеличиваешь.

Жюльен (продолжает). Я тебе еще не все рассказал. В четыре года меня отдали на воспитание в один мерзейший пансион, в двадцати километрах от Парижа. И целых полгода она, наша обожаемая «момочка», как выражается мой братец, не удосужилась меня навестить. Я буквально подыхал с голоду и холоду, но вот Наш Дорогой Поэт принес ей «Великую грешницу», пять актов в стихах, само собой, где мать подкидывает ребенка на паперть храма. В пятом акте сорок четыре александрийских стиха, и все о материнском раскаянии. Сорок четыре! Ни больше, ни меньше, — я потом из любопытства сосчитал. Накануне генеральной, после репетиции, где она, как говорят, «превзошла себя», выражая благородные чувства, она садится в карету с друзьями и отправляется посмотреть, как благоденствует в пансионе ее любимый крошка. Даже фотографа с собой прихватили. Наш Дорогой Поэт, как известно, не дурак! Представляешь себе вот такую рекламу для его пьес: «Великая Александра — первая трагическая актриса Франции — каждый вечер подбрасывает своего младенца на церковную паперть, а в жизни она — мать очаровательного четырехлетнего мальчугана, которого обожает». Только мальчуган оказался таким тощим, таким заскорузлым от грязи, что пришлось воздержаться от фотографирования. А на следующий день мама заставила весь светский Париж, Париж завсегдатаев театральных премьер, рыдать все над теми же сорока четырьмя стихами из пятого акта. В кулуарах пустили слух, будто ее сын при смерти, и все-таки она пожелала участвовать в спектакле. Этот трюк действует безотказно. Триумф был полным. Единственным положительным результатом этого трогательного шедевра, ныне забытого, было то, что меня отправили в Швейцарию в пансион, где я обрел человеческий вид.

Коломба. Бедняжка Жюльен...

Жюльен. С тех пор я не разрешаю себе ругать литературу. Именно стихам Нашего Дорогого Поэта я обязан тем, что еще жив и в скором времени буду призван на службу Франции, как положено, с винтовкой в руках.

Коломба. А кто это Наш Дорогой Поэт?

Жюльен. Эмиль Робине, член Французской академии. Мамин поэт. Он зовет ее Наша Дорогая Мадам. Она его — Наш Дорогой Поэт. Придется тебе привыкнуть. В театре все дорогие.

Коломба (помолчав). А как ты думаешь, она нам поможет?

Жюльен. Добиться этого будет нелегко. Но, учитывая обстоятельства семейные и патриотические, придется старухе раскошелиться, поверь мне.

Коломба. Некрасиво так о ней говорить.

Жюльен. Знаю. И мне бы тоже хотелось, чтобы меня научили произносить слово «мама», чтобы это слово брало меня за душу.

Коломба. А почему она любит твоего брата, а не тебя?

Жюльен. Арман — сын жокея, который был единственной ее страстью. Она до сих пор питает... я хочу сказать, не страсть, а бывшего жокея. Арман появился на свет божий после меня. И лицом он был красивее меня, и к ней ближе. Целые дни болтался за кулисами, охотно подставлял дамам для поцелуя щечку. Вот его фотографии отлично удавались — кудрявенький, с леденцом в руках, жмется к мамочкиным юбкам. А я слишком напоминаю ей отца. Такой же требовательный, такой же брюзга.

Коломба. Надо признаться, жить с тобой не легко. Или ты дуешься, или молчишь. Ну скажи, разве хорошо, что ты ничего не рассказывал мне о своем отце?..

Жюльен. Ты выходила замуж за сироту, и я считал, что для тебя так будет лучше. Будь на то моя воля, ты бы и ее никогда не увидела.

Коломба. А кто был твой отец?

Жюльен. Офицер, он служил в Марокко. Таких людей обычно называют невыносимыми, и, без сомнения, таковы они и есть. Прямолинейность, честность, забота о чести, чрезмерная, я бы сказал, забота со всеми вытекающими отсюда малоприятными для ближних последствиями. Он обладал тем особым талантом, с помощью которого мизантроп безошибочно обнаруживает женщину, способную его замучить, — и вот такой человек влюбляется в маму, когда она приезжает в Марокко на гастроли. Он решил, что она станет единственной женщиной в его жизни. А она подарила ему три недели наслаждений, а потом взяла и бросила ради комика из их труппы. Папа же принимал жизнь всерьез. Он тщательно смазал большой револьвер и... пустил себе пулю в лоб...

Коломба. Какой ужас!

Жюльен. Да. Кстати, маме и этот поступок тоже страшно не понравился. Но так как во время гастролей аборт сделать трудно, я и появился на свет уже по возвращении труппы в Париж. Вот и все.

Коломба. Однако она твоя мать. А если бы ты приложил немного доброй воли...

Жюльен. Мерси. Добрую волю, как ты выражаешься, я храню про себя. И не намерен ее прикладывать куда попало.

Коломба. И ты тоже, Жюльен, невыносимый человек!

Жюльен. Невыносимый — это не для французов! Скажи еще, что я не патриот, хотя и иду на три года в Шалонские лагеря и буду учиться там стрелять, чтобы защищать республику.

Коломба. Если бы ты попросил мать, уверена, при ее связях она добилась бы, чтобы тебя не взяли.

Жюльен. Мерси. Я антимилитарист, поэтому-то я не желаю обращаться с просьбами к французской армии, даже с просьбой не призывать меня. Буду, как и все прочие, три года валять дурака и начищать винтовку образца восемьдесят девятого...

Коломба (тихо). А я тем временем...

Жюльен (подходит к ней; сразу весь как-то изменился). Коломба, любимая, только ты и есть у меня на всем свете. Ты же отлично знаешь, что, расставшись с тобой, я подохну с тоски. Но ты также знаешь, что не смогла бы меня любить, если я, чтобы не расставаться с тобой, пошел бы на какую-нибудь низость.

Коломба. Что ты говоришь, милый! Я вполне могла бы тебя любить, если бы даже...

Жюльен. Но не я. Я дорожу тем, что могу, не стыдясь, смотреть в зеркало, когда бреюсь по утрам.

Коломба (со вздохом). Как с тобой все сложно!

Жюльен (ласково). Не будь несправедливой, Коломба. Разумеется, честность — это вещь обоюдоострая, но ведь не я же, в конце концов, ее изобрел...

Жорж (вбегает с криком). Идет! Она внизу, там студенты просят у нее автографы.

Жюльен. Они еще не выпрягли лошадей из ее кареты? Это уже стало традицией после каждого нового триумфа — эти милые юноши впрягаются в ее карету. А так как мать скупа до омерзения, она даже стала подумывать — не продать ли лошадь, к чему ее зря кормить...

Жорж. Если вы будете с ней так себя вести, бедный мсье Жюльен, все начнется сначала. Прямо смотреть больно; видели бы вы, как мсье Арман из нее веревки вьет, а почему? Потому что умеет подольститься...

Жюльен. Оплакивай лучше свой зад, Жорж, а не меня! Буду вести себя, как захочу.

Жорж. Ох уж мне эти мужчины, мадам Жюльен! Все они одним миром мазаны. Пойду скажу ей, что вы здесь, может, так оно лучше будет. (Уходит.)

Коломба (подходит к Жюльену). Ты же знаешь, Жюльен, по какому делу мы пришли. Молю тебя, будь с ней любезен ради маленького и ради меня.

Жюльен (прислушивается). Слушай, слушай же! Мы отхаркиваемся, мы задыхаемся, мы еле волочим свои старые кости по ступенькам лестницы, чтобы нам еще разок поаплодировали, а уж давно бы пора ей сидеть дома да вязать, как все прочие старухи... Но куда там! На сцене мы вечно юны, нам больше двадцати не дашь, мы жеманничаем, мы соблазняем, мы воркуем... И это моя мать!

Коломба (кричит). Жюльен!

Жюльен (дурачась). Коломба, держись прямее. Сейчас перед тобой появится престарелая богиня любви Третьей республики... Надеюсь, ты, которая веришь в любовь, испытываешь законное волнение?

Коломба. Я боюсь, дорогой.

Жюльен. Ее? Да она не кусается. Зубов нету! Нет даже ручной пумы, которую она таскала за собой целых шесть лет! Пума сдохла в зоологическом саду. От омерзения.

Коломба (шепчет). Я боюсь тебя, Жюльен...